Асеев: Все оккупированные территории Донбасса - один большой концлагерь «Изоляция»

«Осенью 2017 года мне исполнилось 28 лет, но руки дрожали так, будто мне 70. Они и сейчас дрожат, это осталось. Когда я испытываю какие — то эмоции-отрицательные или положительные, не важно. По рукам можно отслеживать, что я переживаю", - рассказывает Станислав Асеев.

Почти полтора часа нашего разговора бывший узник донецкого концлагеря "изоляция" держал руки сцепленными в замок, пишет «УП».

В 2014 году он остался в оккупации по личным причинам — в Донецке оставались его мама и две бабушки. Под псевдонимом Станислав Васин писал о жизни оккупированного Донецка для «Украинской правды», «Радио Свобода», «Зеркала недели», «Украинской недели».

При этом он искренне считал, что ему нужно там быть, чтобы Украина знала о том, что происходит в оккупации. В мае 2017 года в центре Донецка его похитили боевики.

В современном месте пыток под названием «Изоляция», обустроенном за сталинскими лекалам, он провел 962 дня. Об этом написал книгу «Светлый путь: история одного концлагеря», которую закончил уже на свободе, в Киеве.

Год назад, 29 декабря 2019 года, его освободили из плена вместе с 75 гражданами Украины в рамках обмена с боевиками.

Сегодня ему 31 год, и внешне он не похож на человека, прошедшего почти два с половиной года физических и психологических издевательств. Об этом напоминают разве что руки, сцепленные в замок.

Глаза остались чистые. Даже когда он говорит о мести своим палачам. И от этого, возможно, рассказ кажется еще страшнее.

В интервью «Украинской правде» Станислав Асеев рассказал, какие человеческие качества потерял в плену, почему не хотел бы оказаться в ситуации, когда у него будет возможность отомстить своим палачам, и как сшить разлом между теми, кто остался на оккупированных территориях и остальной частью населения Украины.

Самый короткий ответ на последний вопрос - «никак».

«Я все подписал через час пыток»

- Вас похитили в мае 2017-го. Как это было? Каким был первый допрос?

- Это было 11 мая 2017 года, день так называемой «республики». Я должен был сделать съемку и отправить в редакцию «Радио Свобода». Возвращался домой через площадь Ленина в центре города и меня остановил патруль. Обычный патруль, не «МГБ». Они начали проверять мой рюкзак. Поскольку я понимал, что в этот день особые меры безопасности, собственно, не очень обратил внимание на эту проверку.

В рюкзаке ничего не было. Я показал им паспорт, они начали куда-то звонить. За 5-7 минут появились люди в штатском, которые сразу начали надевать на меня наручники. То есть, они уже поняли, кто я такой.

Поняли через рюкзак. У них не было фото моего лица, но было фото со спины. Я засветился на захоронении «полевого командира» Гиви — на одном из репортажей. Как оказалось, уже полтора года меня разыскивали — с того момента, когда я появился в публичном информационном пространстве в Facebook.

Они затащили меня в машину, надели мешок на голову и повезли к зданию так называемого «МГБ» на Шевченко, 26. Это фактически центр Донецка.

Я не назову это допросом, меня просто били. Затем начался допрос в соседней комнате. Сначала вежливо попросили на камеру рассказать свою биографию, кто я такой, чем занимаюсь в Донецке. Едва камеру выключили, внесли «тапик» (ТА-57 — военно-полевой телефонный аппарат — УП). Это устройство, провода которого «подсоединяют» к разным частям тела. Мне эти провода присоединили к большим пальцам рук - с этого начались пытки.

Избиение, психологическое давление, угрозы — им нужно было выбить из меня признание, что я не просто журналист, а еще и шпион, работаю на Главное управление разведки Украины.

Я все подписал через час пыток. Я сказал: все, что надо, подпишу.

- И в течение первых дней вы точно знали, что это безнадежно и помощь не придет?

- О помощи мыслей не было, потому что я понял, куда попал.

Это был подвал. То есть, вас не переводят в официальную тюрьму. До меня, как оказалось, в этом же подвале сидел Игорь Козловский — мой учитель, также бывший политзаключенный.

Я понял: если меня поместили в подвал, они хотят, чтобы обо мне никто не узнал. Так и происходило в течение трех недель. Они меня заставляли звонить маме, писать посты в Facebook и даже статьи, которые были запланированы... Чтобы никто не знал, что я под арестом.

Возможно, шли какие-то торги в отношении меня, они хотели извлечь как можно больше выгоды из этого. Мне говорили: звони и говори, что все хорошо.

— Вы провели 28 месяцев в «Изоляции» — помещении бывшего завода, позднее уникального культурного пространства Донецка, который стал концлагерем на улице Светлого Пути, 3. Вы, наверное, читали лагерную прозу политзаключенных советских времен. По вашим ощущениям, где вы оказались в мае 2017-го — в России, Советском Союзе, или у донецких подвалов есть своя специфика?

- Специфика «Изоляции» в том, что это не официальная тюрьма, а именно концлагерь. Это не просто медийное название. Это слово, которое точнее всего передает то, что там происходит.

С другой стороны, если сравнивать с СИЗО и подвалом на Шевченко, о котором я упоминал, в «Изоляции» лучшие бытовые условия. Это бывшие административные помещения завода. Там сохранились мебель, пластиковые окна и даже кондиционеры в некоторых камерах. Они просто наварили решетку, поставили металлическую дверь и решили, что это тюрьма.

Но если сравнивать то, что там происходит с людьми, это классический 1937 год. Я, конечно, не могу судить, как было тогда, но в «Изоляции» нет никаких границ. Потому что даже в тридцатых годах в СССР, если «политического» осудили, его уже хотя бы не трогали.

В «Изоляции» вы будете терпеть ежедневные, круглосуточные издевательства. Меня туда перевели через два месяца после вынесенного так называемого приговора, и я это почувствовал на собственном опыте.

- Как остаться человеком, который думает, анализирует, если каждый день терпеть пытки? Физическая боль стирает человеческий облик?

- Я бы не так задал вопрос... надо попасть туда уже думающим человеком, и тогда вы сможете им остаться.

Самые комфортные, если можно так сказать, условия существования там были для тех людей, которые не думали вообще. Они сотрудничали с администрацией, потому что это давало им определенные преимущества, но они не задумывались, что будет дальше.

Таким людям и физически, и психологически было легче, чем тем, кто задумывался, что происходит.

«Изоляция» это поистине уникальное место во всех смыслах. Уникальное, конечно, со знаком «минус». С психологической точки зрения, даже с точки зрения психиатрии, там царят классические психопаты и садисты, этого не замечать было невозможно.

- В интервью для «России 24», которое было записано через год после похищения, вы фактически признали, что были завербованы украинской разведкой. К слову, интервью записывали в библиотеке. Вам давали читать в заключении?

— Сначала, когда был «на подвале», там, конечно, не было книг. Но где-то за неделю мне передали, впрочем, там было очень темно и я физически не мог читать.

В «Изоляции» первые месяцы я также просидел в подвале, там книг не было. Потом в камере уже была полка с книгами. Литература не очень, но читать можно было.

- Текст так называемого признания в том, что вас завербовала украинская разведка, написали сами террористы?

— Нет. Они сразу поставили такое условие, мол, никто тебе ничего писать не будет, ты должен рассказать все, что прописано в твоем уголовном деле, но своими словами, чтобы это выглядело естественно. Они не хотели, чтобы я заучил все до буквы. Они хотели, чтобы этому поверили.

- В одном из интервью вы говорили, что в «Изоляции» пытают людей просто потому, что получают власть над ними. И что вы не знаете, стали бы вы мстить, если бы представилась такая возможность. Ответили ли Вы себе на этот вопрос через год после увольнения?

- Это главный вопрос, который я себе задаю…

Ответа нет, его не может быть, потому что этот ответ не теоретический. Этот ответ можно получить, если они окажутся на моем месте, на том столе, где они пытают людей, совершенно беспомощны.

Что происходит в этих подвалах? Человека раздевают догола, привязывают скотчем так, что он не может пошевелиться, и делают все, что угодно. Они рассчитывают на то, что никто никогда о них не узнает. Но мы уже установили большую часть администрации «Изоляции». Вот когда они окажутся в этом положении, а мне дадут возможность их пытать…

Если будут такие условия, только тогда человек может ответить себе, кто он такой. Будет он пытать другого или нет. Это абсолютно практичный вопрос.

И я надеюсь, что никогда не получу на него ответ. Я не хочу оказаться в ситуации, когда у меня будет такая возможность, не хочу…

«Книга, которую я написал, это также моя месть»

— Вы называли «Изоляцию», помимо прочего, инкубатором смыслов. Какие смыслы вы выносили в камере 5 на 7 метров, где кроме вас еще было до 10 заключенных?

- На самом деле их множество, этих смыслов. Прежде всего, это вопрос, ради чего ты существуешь. И этот вопрос предопределяет следующее: Стоит ли дальше жить.

Люди там не видят будущего. Если ты не видишь будущего, а над тобой каждый день, каждую ночь издеваются, встает довольно логичный вопрос: а стоит ли вообще продолжать? Возможно надо просто покончить с собой? Это первый вопрос и первые смыслы, возникающие.

Но ведь есть и более прагматичные вещи. Администрация «Изоляции» никого там не разделяла. Например, я сидел в четвертой камере вместе с тремя людьми. Один мой сосед «был так называемым командиром бригады «ЛНР». До начала войны 2014 года - криминальный авторитет, близкий с «вором в законе» из Одессы.

Другой - старший лейтенант батальона Моторолы «Спарта». Третий человек - рецидивист, который до этого заключения отсидел 20 лет. И я. Понимаете?

Было такое, что мы просыпались с утра и вообще не произносили ни слова — такая атмосфера, что воздух можно было резать ножом. Друг друга молча ненавидят. Вот мы сидим в этой камере, и должны как-то выживать друг с другом.

Я с ними сидел месяца полтора. Потом меня перевели в камеру, где было больше людей, но там стало проще, потому что это были гражданские обычные ребята.

- Было ли между узниками что-то вроде братства? Или это была полностью тюремная социальная иерархия, со стукачами, паханами, прочими ролями?

- Нет, вот никакого братства там точно не было.

Что касается тюремных понятий, это очень интересный вопрос. Администрация «Изоляции» пыталась играть в это, но они сами не понимали этих тюремных понятий. Потому что когда я попал в камеру с рецидивистами, было понятно, что эти люди, как рыбы в воде в этих понятиях. Но они не понимали, что происходит. Ибо то, что там было, не имело никакого отношения к порядкам в «официальных» тюрьмах и лагерях.

Во-первых, люди, имеющие криминальное прошлое, не могут сидеть вместе с людьми в погонах. Они уже их должны были «порезать» по этим понятиям…

Есть миллион нюансов. Форма того, что там происходило, напоминал уголовные понятия, но по сути это совсем отличное от того классического криминального мира, традиция которого тянется еще с советских времен.

- Кто из тех, с кем вы общались в камере, вас больше всего поразили?

- Дело в том, что там о каждом человеке можно снять отдельный фильм, серьезно.

Но наиболее запомнилась история человека, который остается в плену, это Сергей Бешта.

Его пытали вместе с сыном, на одном столе. Его завели к нам в камеру уже с ожогами, с поломанными ребрами. С семи до половины девятого вечера он был полностью дезориентирован, не понимал, где находится. Он садился с краю на нары и едва слышал шаги в коридоре, был уверен, что вместе с сыном находится еще в подвале. То есть, человек в сознании, но постоянно повторяет: «Терпи, терпи, сынок...». Мы ему говорим: «Сережа, успокойся, все закончилось, ты уже в камере, вас уже не пытают».

Психологически это было трудно наблюдать даже тем, кто там уже провел год-полтора, и многое видел.

- Что было самым мучительным, кроме физических пыток и издевательств?

- Постоянное психологическое давление. Они могли постоянно стучать прикладом в металлическую дверь, даже ночью. Не знаю, как передать это ощущение словами, но вы просто вздрагиваете и подскакиваете.

Одно из правил — и это также психологические пытки – когда в любое время суток открываются двери, вы должны встать с нар, надеть пакет на голову, развернуться к стене, руки свести за спиной и так стоять. И когда бьют прикладом в дверь, вы уже начеку.

- Ваше образование — философия и религиоведение-помогло преодолевать ужасы бытия во время заключения? Каких философов вы упоминали в камере и почему?

- Я не просто упоминал, в «Изоляции» я написал эссе «Вулкан», которое полностью посвящено философским проблемам.

Иногда это выглядело как абсурд для людей, попавших в «Иизоляцию». Они видели, что я что-то пишу или просто повторяю себе под нос тексты — понимая, что их могут забрать, я их просто учил наизусть. На меня смотрели, как на сумасшедшего.

Конечно, философия никуда не исчезла и там, но, знаете ли... экзистенциализм я уже упоминал с определенной иронией. Потому что многие философы имели теоретический, а не практический опыт. А когда оказываешься в таких условиях, то «вечные вопросы бытия» не просто обостряются, а предстают по-новому. Особенно это касается религиозного экзистенциализма. И я об этом тоже размышлял.

- Какие человеческие качества вы потеряли или обрели в плену?

— Я не скажу, что потерял что-то, что нельзя было бы восстановить…

Наверное, главное качество, которое теряется, это сочувствие к людям. Был период в плену, когда мне было совершенно безразлично к тем, кого заносили в камеру замученными, с поломанными ребрами, с ожогами, они стонали…

Когда видишь это каждый день, год, полтора, два, наступает атрофия чувств. Мне нужно было где-то полгода, чтобы я просто пришел в себя и начал что-то чувствовать к другим людям.

А то, что можно обрести в плену, это патологическая ненависть, жажда мести, которая не проходит со временем, лишь становится рациональнее.

Книга, которую я написал, тоже моя месть. Мне, кстати, в плену сказал один криминальный авторитет, отсидевший 20 лет: «самое худшее, что ты можешь им сделать, это выйти и написать книгу. Ты об этом все расскажешь, потому что ты журналист, а нас никто не услышит».

Но даже после выхода книги жажда мести не отпускает. Потому что от этой книги людям, которые продолжают пытать, ни холодно, ни жарко.

- Может быть, когда они будут на скамье подсудимых это чувство исчезнет?

- У меня большие сомнения, что когда-то они будут на скамье подсудимых. Я не вижу механизмов для этого. Моя стратегия в том, чтобы сделать «Изоляцию» международным брендом, в кавычках, как Освенцим. Чтобы о ней постоянно говорили на Западе и давили на РФ.

Когда это станет проблемой для России, палачи просто исчезнут и все. Спишут, возможно, на украинское ДРГ (диверсионно-разведывательную группу — УП). Это единственное, на что можно рассчитывать в этом случае.

Что касается Запада, тут надо понимать, что мы не вышли на тот уровень, чтобы заставить партнеров действительно спрашивать и давить на Россию.

Я встречаюсь с представителями ЕС, ОБСЕ, ООН, Красного Креста, но это совсем не те люди, которые бы могли влиять на политику РФ. Это должны быть топ-политики Запада, до которых пока информация об «Изоляции» не дошла.

И здесь я очень надеюсь на англоязычный перевод книги, который, кстати, обеспечивает посольство Канады. Лимитированный тираж на английском предполагается не для коммерческого распространения, а для западных политиков и дипломатов. Все-таки есть шанс, что России придется что-то отвечать, потому что эти так называемые представители ОРДО, боевики, они вообще ничего не отвечают на наши запросы по «Изоляции».

- Год назад вас освободили вместе с украинским журналистом Олегом Галазюком, который говорил, что готов подавать иск против Путина лично. Вы избрали другой путь-рассказывать о концлагере. Что может оказаться эффективнее?

- Думаю, точечная информационная кампания об «Изоляции». Почему? Потому что надо понимать, что только в Донецке есть более десятка мест, где пытают людей. Можно говорить в общем: кого-то где-то пытают. А можно бить прицельно и показывать, что «Изоляция» — это индикатор всего, что там происходит.

Ведь там полный набор военных преступлений: пытки, убийства, изнасилования, унижения человеческого достоинства, привлечение к тяжелым принудительным физическим работам, потому что заключенные там строят полигон, режут металл.

Уже есть видео изнутри этой застенки, я узнал даже собственную камеру, но когда мы спрашиваем про «Изоляцию» в Минске, они (представители «Л/ДНР» в Трехсторонний контактной группе — УП) отрицают, что это место существует. И это говорит о том, с кем мы ведем переговоры и с кем имеем дело.

— По вашей информации, сколько пленных в «Изоляции» сейчас?

- Последние данные об «Изоляции» лично у меня были на май 2020 года. Там находилось более 50 человек.

Что там сейчас происходит, вообще никто не знает. По количеству убитых и замученных тоже не известно. Заместитель генпрокурора Мамедов говорил, что через «Изоляцию» с 2014 года, если не ошибаюсь, прошло 3,5 тысячи человек. Из них чуть больше тысячи – гражданские.

«Иногда специально просматриваю довоенные фото Донецка, чтобы почувствовать какие-то эмоции»

- Когда-то вы мечтали вступить во французский Иностранный легион и даже уехали во Францию. Что из этой истории запомнилось в формате «мечта — реальность»?

- (Улыбается.) Тогда это был совсем другой человек. 2012 год, я только что окончил факультет философии университета. Это очень повлияло на сознание, еще и Макеевка, я не видел никаких перспектив в собственном городе. И все это в совокупности спровоцировало то, что я поехал в этот легион.

У меня с детства травма глаз — искусственный хрусталик, с этим уже не возьмут в легион, и я это понимал. А за 20 дней до того, как я уехал, еще и повредил ногу. А в этом легионе бег — это религия, там бегают абсолютно все. И когда я приехал туда хромой и с плохим зрением, у меня не было никаких шансов.

Я не могу сказать, что был идиотом, который этого не понимал. Я все понимал. Взрослый человек, но ребенок одновременно.

Когда я приехал, меня встретил офицер, который был одесситом, кстати. Я обратился к нему по-английски, он ответил по-русски: «Даже не начинай, понятно». Благодаря ему я три дня там прожил, но, конечно, в ряды легиона не попал.

Это была лишь мечта, но она настолько меня захватила, что я все равно туда полетел бы, ибо мне было важно перейти этот порог, увидеть все изнутри. Я был словно ребенок, который еще не видит вектора своей жизни и думает, что Легион — это ответ на все.

- По возвращении из Франции вы сменили пятнадцать профессий, среди которых грузчик, стажер в банке, копатель могил, оператор в почтовой компании и продавец-консультант бытовой техники. Какая из них самая богатая на сюжеты для писателя?

- (Смеется.) Да, это, конечно, о могилах, но у меня был недолгий опыт копания.

Это все описано в моей книге, все мытарства по рабочим полям Донбасса. Это интересный опыт, потому что я увидел социальное дно, где находятся мои земляки вместе со мной.

После окончания университета мне предлагали поступать в аспирантуру, но я понимал, что с финансовой точки зрения это вообще ни о чем. Это очень долгий путь, на годы, чтобы чего-то достичь. Поэтому я начал выбирать все, что можно было найти в газетах, и работал физически.

Это были специфические профессии, со специфическими людьми. Собственно, и вагоны я грузил-это была еще фабрика «Конти» в Макеевке — также вместе с людьми с криминальным прошлым. Мне было интересно с ними пересекаться, потому что я только что вышел с университетской кафедры, магистр, а тут на тебе, вагоны…

— Если говорить об атмосфере Донецка до момента вашего задержания в 2017 году, как ее можно описать?

- Это советский город. Меня часто спрашивают, какой сейчас год в Донецке. И это интересно, потому что учитывая то, что происходит в «Изоляции» и подвалах, это, бесспорно, репрессии 1930-х. Но если смотреть на общую картину, то это советское прошлое, конец 1970-х, 1980-е годы.

Люди, с одной стороны, очень надеются на РФ, гордятся, что Россия их поддерживает. А с другой стороны, я бы не сказал, что со стороны России есть какая-то пропаганда советских 70-х. Но в Донецке именно они.

Еще больше это ощущается в Луганске. Я там не был, но сидел с людьми из Луганска, и они рассказывали, что на самом деле Донецк это еще неплохой город по сравнению с Луганском.

- Как будто людей забросили в другое измерение. Они не чувствуют разницы, спят, это внушение?

- Очень много людей и не выходили из того советского сословия. И когда их погрузили в 70-е, 80-е годы, они там оказались, как рыба в воде. Потому что там всегда была ностальгия по советским временам.

Донецк 2012-го и Донецк 2015-го — это совершенно разные города. Не только потому что война и разрушенная инфраструктура. Это изменения психологические, ментальные. Даже если газеты 2015 года открыть, там будет такое: «высадили еще 5 кустов роз, посадили акацию, Захарченко молодец».

- Вы остались жить в оккупированном Донецке из — за родных-мамы и двух бабушек. Игорь Козловский, ваш учитель, который тоже был в плену, не мог оставить больного сына. Таких примеров множество. Кое-кто просто говорил: куда мы поедем, нас там ненавидят, останемся под пулями, потому что нелюбовь страшнее смерть. В определенной степени это реакция на категорическое: кто был патриотом, те уехали, остались предатели. Что бы вы ответили людям, которые это повторяют?

— На самом деле есть заложники ситуации, они не могут уехать, но сохраняют проукраинскую позицию, иначе, собственно, и подвалов бы там не было столько. Потому что в них удерживают очень много людей с проукраинской позицией.

Но учитывая общее количество тех, кто остается сейчас в оккупации, я бы сказал, что людей с проукраинскими взглядами на самом деле небольшая прослойка.

Но нельзя говорить, что остались лишь предатели и коллаборанты. Когда я делал свои репортажи из оккупированного Донецка и слышал что-то подобное от своих коллег в Киеве, мне было обидно. Но я понимаю, что это эмоция, в том числе, тех людей, которые вынужденно уехали в 2014-м и начали жизнь с нового листа, у них не осталось ничего…

- Когда-то Россия уйдет из Донбасса и из Крыма. С точки зрения истории, это неизбежный процесс, вопрос в том, сколько времени он займет. Когда это случится, как быть с разломом, который неизбежно пройдет между теми, кто жил в оккупации и голосовал за присоединение Крыма к России, и остальным населением Украины? Представляете ли вы, как этот разлом можно сшить?

— Никак. Людей, которые уже определились со своей позицией, не переубедишь. Это вопрос следующих поколений, на них надо делать ставку.

Собственно, это то, что уже сейчас делает РФ, в том числе, на оккупированных территориях. Они очень масштабно промывают мозги молодых людей, начиная с первых классов, заканчивая университетами. Опять же, это то, что Россия понимает и чего не понимает наше государство.

И предыдущая украинская власть, и нынешняя как-то поверхностно смотрят на Россию. Они считают, что РФ это лишь танки и пушки. А это следствие, а не причина. И, конечно, нужно донести мысль, что в информационную безопасность мы должны вкладывать большие средства. Этого не чувствуют, потому что это невозможно потрогать. Если танки вы видите, то тут не понятно, на что тратить деньги.

А что касается тех людей, которые там остались, то это конечно, кризис идентичности. А как может быть иначе? Часть людей ностальгирует по Советскому Союзу. Потом им говорят: вы «Донецкая народная республика». Потом говорят: нет, вы будете частью «Новороссии», потом Захарченко придумал «Малороссию». Потом-возможно, вас все же присоединят к России, вот вам паспорта, но присоединения не происходит.

Вот такой хаос в мышлении, и все это подкрепляется информационным пространством, когда вы включаете местное телевидение, там жуткие вещи рассказывают. Конечно, кризис идентичности будет только углубляться. И российские паспорта не помогут.

Человек не может почувствовать себя россиянином, получив паспорт РФ, потому что есть вопрос присоединения территории: почему мы не становимся как Крым частью РФ? А этого, скорее всего, никогда не произойдет. Но не имея никакого доступа к тем территориям, мы ничего уже не решим.

Это жестокий эксперимент над людьми. В широком смысле, все оккупированные территории — это одна большая «Изоляция».

- В свое время была популярна фраза «Донбасс не слышат». Видите ли вы часть вины Украины за то, что случилось на Донбассе и в Крыму, что позволило России в 2014-м оккупировать суверенную территорию и устроить здесь гибридное ад?

— Бесспорно есть. Во-первых, это касается наших спецслужб и государственных органов, которые были неспособны функционировать весной 2014 года, когда они имели все возможности разогнать тех маргиналов, когда они еще такими оставались, без российских танков и градов.

Это было возможно. Местные элиты, вертикаль наших спецслужб в Киеве этого не сделали.

Но проблема еще в информационном пространстве. Катастрофическая информационная политика в течение последних 20 лет привела к тому, что сейчас имеем на Донбассе. И это проблема нашего государства.

- Вы взялись говорить о самом страшном, несмотря на свежие раны. Вы сейчас больше там, в Донецке, или столица вас понемногу затягивает?

- Большую часть времени я обитаю в Броварах. В Киеве передвигаюсь с навигатором, и географически, и по ощущениям, если можно так сказать. Но я понимаю, что это очень мощный город, где мне было бы на самом деле некомфортно жить из-за большого скопления людей. Киев-это такой муравейник.

Насчет Донецка, на самом деле я уже не помню, какой он. Пытаюсь вспомнить, но не могу. Даже иногда специально просматриваю довоенные фото Донецка, чтобы почувствовать какие-то эмоции к тем воспоминаниям, и не могу этого сделать. Два с половиной года в «Изоляции» настолько много добавили переживаний, что о самом городе речь не идет. Только об общечеловеческих вещах, с которыми я до сих пор не могу разобраться…